роман "Свидетельство"
На голове моей росла огромная шишка. Осколками стекла засыпана была вся куча мусора под окном. Собравшиеся вокруг жители нашей улицы сочувственно разглядывали меня. Я распахнул до конца сломанные мной ветхие створки окна, поднял ногу и встал на подоконник. Я спрыгнул в комнату, думая о том, что было бы если бы мое окно не находилось столь низко, а располагалось бы на каком-нибудь втором этаже.
И вдруг среди пустых этих рассуждений я почувствовал, что нечто произошло. Нечто столь важное и значительное, что было гораздо важнее моего падения на мусорную кучу. Нечто, что было связано с этим падением, но существовало отдельно от него, хотя и являлось его следствием. Я замотал в растерянности головой и тут понял – книга моя исчезла! Ее больше нет. Голова моя была пуста!
Я не понимал, как к этому отнестись…
Я писатель, меня постигло ужасное несчастье – мой труд, мое детище, плод моего вдохновения исчез навсегда, был уничтожен ударом судьбы, точнее, ударом моей головы о кучу никчемного мусора. Что же я должен был чувствовать? Гнев, страшное разочарование, ужас и боль!
Но прислушиваясь к себе, я не ощутил ничего подобного… Скорее, наоборот, я чувствовал некое избавление. Странную бессмысленную свободу. Как будто какой-то долг, невыполнимый обет нависший надо мной, словно дамоклов меч, внезапно исчез, растворился, не оставив даже следа.
И вдруг мне стало безумно страшно. Как же мне теперь жить!?. А быть может, я никогда и не был писателем?.. Но тогда кто же я?!
Тревога моя не утихала. Наоборот, она усиливалась день ото дня. Главным было то, что я не знал, кто я теперь. Если не литератор, то кто? Эти мысли были столь мучительны и неотступны, что я заболел.
Бестолковый г-н Руф ни слова не мог сказать о моей болезни: она была так странна, что эскулап только неуклюже разводил руками. Недоумению его не было конца, ведь на его взгляд я был совершенно здоров. Но, тем не менее, с каждым днем я чувствовал - мне становилось все хуже и хуже.
Возможно, последние события моей жизни с такой силой повлияли на меня, что организм мой не в силах более переносить эти невзгоды, перестал сопротивляться и сдался. А сдавшись, начал исчезать, тихо и незаметно постепенно прекращая свое существование. Когда мне становилось легче и болезнь моя вдруг отступала, я вновь выходил на улицу, раскланивался со знакомыми и иногда даже заходил к кому-нибудь из них выпить чужого чаю. Г-жа Финк уже вполне смирившись со своей участью или почти забыв о ней, встречаясь со мной, только иногда смахивала непрошенную слезу и посылала мне воздушные поцелуи.
Всю жизнь мне казалось, что я писатель. Но книга исчезла из моей головы. Неужели я стал никем? И разве есть место на земле этому никому? Разве никто существует?.. Болезнь моя прогрессировала.
Наконец, г-н Руф, окончательно запутавшись в моем диагнозе, сдался и решив, что я окончательно помешался, поместил меня в городскую больницу. Быть может там я смогу выздороветь.
В больнице нас было только трое. Всех остальных безумцев, видимо, еще не заперли здесь. Ведь если бы вдруг решились на это – возможно город бы опустел, а его жители переселились бы в эти палаты.
Мои товарищи по несчастью тут – Гирш и Дорф. Гирш босиком целыми днями бродил по коридору нашей лечебницы, волоча за собой по полу тесёмочные завязки белых больничных штанов. Стены были выкрашены белилами, и белый Гирш растворялся в ослепительном, сияющем этом свечении. Лабиринт коридора уводил его, и я не знал вернётся ли когда-нибудь этот Гирш.
Мне казалось, что г-н Руф, собственно, единственный врач этой больницы, покинул ее, забыв здесь нас, своих пациентов. За ним, наверное, ушли санитары, няньки, уборщики. Если таковые тут когда-нибудь были. Во всяком случае я никого из них здесь не видел. Последним покинул нас глава дворников, а по совместительству и наш сторож г-н Пунк, закрыв ворота на большой амбарный замок. Конечно же сторож прав, к чему бы ему оставаться? Никто не ценил его по достоинству. Перед г-ном Руфом пациенты срывали шляпы и долго махали ими ему во след. На Пунка никто не обращал внимания. Наоборот, каждый норовил подтолкнуть его - мол, шевелись быстрей, недотёпа!
Пунк должен был уйти первым. Но долго мялся, растяпа. Может он вообразил себя капитаном терпящего бедствия судна, что вместе с крысами обязан плюхнуться в воду последним? Но крысы-то ведь остались. Они сидели ровными рядами в комнате распорядителя. Сидели, точили зубы. Распорядитель давно убежал, если вообще когда-то существовал здесь. Мы закрыли там их на ключ, всех этих крыс. Пусть себе точат зубы. Нам они не страшны.
Дорф, безумец, обычно сидел напротив меня, свесив ноги с голой кровати. Время от времени его запирали в нашей больнице для отдыха. Дорфу было тревожно на улицах. Он боялся кошек, ибо сумасшествие его заключалось в том, что он считал себя маленькой белой мышью. Причем мышь эта была дрессирована столь искусно, что не только понимала язык человеческий и могла внятно на нём объясняться, но и ходить в соседнюю лавку, делать покупки, петь и считать до восьмидесяти трех. Как и все мыши, Дорф панически ненавидел кошачьих хищников и во время бурных припадков своих, забыв, что ещё минуту назад он был очаровательным, ручным, длиннохвостым зверьком, выследив какого-нибудь подворотнего кота, с яростью бросался на него, кидаясь камнями. Рыжие растрёпанные волосы его при этом вставали дыбом, рубаха выскакивала из штанов, и высокий визгливый рык его потрясал жителей соседних домов. Впрочем, сумасшедший Дорф обычно промахивался и, сгорбившись, бормоча, убегал. Забивался в какой-нибудь угол и там, скрючившись, засыпал, тихонько пища и повизгивая, возвращаясь во сне в свой естественный, полюбившийся ему образ маленькой белой мыши.
Время от времени Дорф вскакивал с кровати и, взмахивая руками, начинал носиться по палатам. С треском распахивались их двери. Но пустые палаты однообразием своих коек напускали на Дорфа тоску. Он терпеть не мог больничного их убранства. Разочарованный выходил он в коридор. Он искал облезлую кошку, что приблудилась тогда. Стоило только Пунку начать закрывать ворота, как стремглав в них прошмыгнуло застенчивое одинокое усатое существо. Дорф рыскал по коридорам в его поисках. А кошка, наверное, забилась в какой-нибудь ящик письменного стола г-на Руфа и там блаженствовала, съёжившись и накрывшись кипой пустых бумаг. Дорф, размахивая руками, неистово скакал по коридорам. - Кошка - витийствовал он - Я, белая мышь, призываю тебя, шелудивая тварь!
Вернулся Гирш из бесконечного путешествия по больничным просторам. Он принес три засохшие суфгании. Он устроился на кровати, подтянул худые длинные ноги и вгрызся в суфганию лошадиными своими зубами. Он грыз булки одну за другой, в упор рассматривая меня круглыми остановившимися глазами. Гирш давно уж сошёл с ума... Вдруг ворвался Дорф, стремительностью своей сотрясая больничные койки. Разглядев последнюю исчезающую суфганию, мигом бросился он на добычу, но Гирш успел засунуть её целиком в свой огромный прожорливый рот.
Дорф набрал воздух для гневного спича, но я схватил палку и заколотил ею по спинке кровати. Я колотил ею как ненормальный, потому что уже не было сил у меня слушать безумную белую мышь. Гирш с набитым прожорливым ртом, хватаясь за белые падающие штаны, убежал в лабиринт коридора. Дорф опустился на голый холодный пол и, обняв несчастную свою голову, горько заплакал.
Я перестал стучать, мне стало жаль Дорфа. Почему бросили нас в этой больнице? А быть может все уже вылечились и ушли в белый свет, оставив тут нас, неизлечимых? Или вдруг все остальные здоровы. И только мы...
Дорф скукожился, забился в угол кровати и тихонечко ныл там. Ненайденная им кособокая кошка, пробравшись в комнату распорядителя, обрела там свой горький покой. Гирш принёс, плача, разодранный крысами обглоданный её труп. Гирш еще постоял, вытирая слезы, а потом ничком рухнул на свою койку. Я смотрел на него против света, бьющего из окна. Я плохо видел его и мне показалось: быть может он исчезает. Исчезает - я еще вижу его, а его уже нет.
Замок на нашей больнице висел снаружи. Как будто бы нас уже не было. Нас закрыли и вот мы перестали существовать. Мне казалось, что никто и не заметил этого. Мне казалось, что никто и не знал, что мы ещё живы.
Я, лежал между сумасшедшим Гиршем и безумным Дорфом. Гирш вскочил, распахнул окно, влез на подоконник и закричал: «Мы ещё живы! Пожалуйста, не забывайте о нас! Хоть кто-нибудь, вечером, за ханукальным столом пусть вспомнит, что мы ещё существуем!»