роман "Свидетельство"
- Хватит! – в конце концов закричал я сам на себя, - Пора сочинять. Я литератор! -
Видимо это подействовало. С тех пор каждое утро в пять часов пятнадцать минут, я садился за сочинительство. Неожиданно я обратил внимание - именно в это время какой-то человек на другой стороне улицы стоял напротив окна и смотрел в мою сторону. Он был удивительно пунктуален: ещё не было случая, чтобы он опоздал. Иногда мне казалось, что он видит сквозь пыльное окно нищее убранство моей комнаты и меня, что невольно прятался от его взгляда.
У него невыразительное лицо, большая бритая круглая голова и торчащие уши. Его рот напоминал щель на широком лице, а светлые глаза, казалось, были наполнены пустотой. Внимательно оглядев мое окно, в пять часов двадцать минут он взмахивал механической пилой, потрясая ей в воздухе, словно грозя мне, рывком дёргал шнур и обрушивал всю её тяжесть на хрупкие кусты городского сада. Хрипящий, разрывающий звук пилы пронзал мой мозг и сводил с ума.
Меньше всего он был похож на садовника. То, что он делал, лишь с трудом можно было принять за стрижку кустов. Хотя никто и не мог бы предъявить ему никаких претензий. Соседи не поняли бы меня: ведь кусты после него выглядели аккуратными.
Думаю, никто не подозревал, что он методично и пунктуально убивал их день за днём. Его грохочущая пила терзала их ветки, сок с обрывками листьев брызгал из-под её зубов и обезглавленные кусты, превращённые его искусной работой в мёртвые ромбы, квадраты и треугольники застывали недвижно до следующего утра. За ночь они оживали, изо всех сил стараясь распрямить изуродованные ветви и скрюченные останки листьев. Но каждое утро он вновь являлся в сад.
Мне казалось, что физиономия его, обычно столь невыразительная, меняется, когда он принимался за работу. Черты лица искажались, рот начинал кривиться, словно судорога охватывала его, и, наконец, в глазах, в самой глубине их, зажигались два маленьких огня. Может быть, отблеск неведомого мне таланта отражался в них? Но я не мог без содрогания всматриваться в эту гримасу. Закончив свою дьявольскую работу, торжествуя, он подымал голову, пристально глядя на мое окно. Словно он хотел спросить, по достоинству ли я оценил его труд? Но я, подглядывающий за ним в узкую щель между слоем пыли и рамой, отпрыгивал вглубь комнаты, пытаясь укрыться там от его испытующих глаз. Он стоял, широко расставив ноги. Он смотрел на меня, не мигая. Вся одежда его была забрызгана сукровицей растерзанного кустарника. Лицо раскраснелось, по лбу, губам, подбородку текли капли густого зеленого сока, и он осторожно слизывал их, пробуя на вкус языком.
Как я не старался, мне было уже не до писания. Я пытался обратиться к соседям с просьбой прекратить посещения странного косильщика или хотя бы сделать их не столь частыми. Но конечно, всё было напрасно. Соседи не разговаривали со мной, а брандмейстер г-н Эш презрительно оглядев меня, ответил, что не в его силах остановить стремительный рост кустов, который и вынуждает добросовестного работника каждый день являться на службу.
После неудавшейся роли Моисея кажется я ничем уже не мог заслужить прощения жителей города. Надо было выждать. Вскоре, я был уверен, они навсегда уже забудут о бесславном походе. А пока лишь один косильщик удостаивал меня вниманием каждое утро.
Ещё издали я узнавал его тяжёлую переваливающуюся походку. Мне иногда даже снилось шарканье его толстых резиновых подошв о мощённую мостовую. Утром он приближался не спеша, переступая бесформенными налитыми ногами через сухие листья, шуршащие под порывами ветра. Я заметил, что у него почти не было шеи: большая круглая голова сидела, как вкопанная, на широких плечах. Да и само тело выглядело странно: оно как будто не имело чётких границ, живот переваливался, а мясистые бока непрестанно подрагивали. Подмышкой нес он пилу. Её ржавая цепь, намотанная на зубья, затаилась до времени, сдерживая их плотоядный порыв. Фигура его, плывущая в утреннем мареве, казалась мне гигантской. Мне иногда даже стало мерещиться, что, насладившись кустами, он войдёт когда-нибудь в мою комнату. Он неспешно обезглавил бы чахлый цветок, что стоял на моей полке, медленно повернулся бы ко мне безликим своим лицом, и, высоко вскинув скрежещущую пилу, занес бы её над моим горлом… Впрочем, все это было лишь следствием моего растревоженного воображения.
Впервые, в тот день, я проглядел его. Я видел, как он приближается по безлюдной в столь ранний час улице. Я видел, как он входит в городской сад. Забравшись на стул, чтобы лучше его разглядеть, я приник к щели в окне и… потерял его из виду. Впервые он не стоял напротив окна. Беспокойство охватило меня: его вообще не было в саду. Я долго оглядывал кусты, но никого там не обнаружил. Вдруг он затаился и подстерегает меня? Но нет, я осмотрел все закоулки, ему негде спрятаться... Неужели он ушёл? Но почему!? Внезапно, без причины? А вдруг он ушёл навсегда? Если он не вернётся, я никогда не смогу объяснить себе тайну его появлений и загадочности исчезновения.
Странно, я так привык к его виду, что растерялся. Неужели, думал я, теперь, отделавшись от этой тревоги, я вновь смогу сочинять свою книгу? Неужели со смехом я буду вспоминать нынешние мои страхи?.. Он исчез, растворился. Быть может его и не было никогда и лишь моя больная фантазия создала этот ужасный образ.
Я отошел от окна в глубину комнаты и повалился на свой неуклюжий диван. Отсюда вся эта история казалась мне далёкой и не очень правдоподобной. Неужели я, в здравом уме и сознании, еще вчера боялся какого-то садовника, который, скорее всего, даже и не подозревал о моём существовании? С чего я вообще взял, что каждое утро он смотрел именно на мои окна? Быть может он вообще смотрел на окна соседки или просто пялил глаза в небо, считая там стаи ворон? Надо быть окончательно сумасшедшим, чтобы принять добросовестного трудягу за исчадие ада, лишь потому, что его физиономия показалось вам неприятной! Да мне просто было никак не сосредоточиться на своем сочинении… Я представил себе, как уже завтра я, подшучивая над собой, рассказываю эту историю кому-нибудь из друзей.
И тут вспомнил, что друзей у меня нет. В этот момент в дверь позвонили.
- Должно быть мальчишка пришел требовать долг лавочнику - мелькнуло у меня в голове, - Странно, ведь только вчера я сказал ему, что вовремя отдам деньги, - успел подумать я, уже отпирая дверь. За дверью, глядя на меня в упор, стоял косильщик.
Я никогда не видел его так близко. Его лицо действительно выглядело свирепым. Он улыбнулся. Щель его рта раздвинулась, и я увидел оскал ровных жёлтых зубов. Вечностью показалось мне наше стояние с обеих сторон двери. Я не мог произнести ни слова: ком встал у меня в горле. Колено моё предательски сотрясалось. Не знаю, что было написано в этот момент на моём лице, но страх сковал меня. Мы молча, замерев, уставились друг на друга. Я не мог отвести взгляда от его круглых пустых маленьких глаз.
Внезапно он поклонился, протянул вперёд огромную свою руку, легко отодвинул меня с прохода и вошёл в комнату. Когда я, собрав остатки сил, шагнул, наконец, за ним, он уже сидел на моём диване, развалив в нём бесформенное тело. Старый диван лишь жалобно кряхтел под ним, словно раз и навсегда признавая нового хозяина. Войдя в комнату, я спиной прижался к дверному косяку. Я чувствовал лопатками его острый угол, но мне необходима была хоть какая-то опора. Потому что единственное моё желание было немедленно бежать отсюда, исчезнуть, провалиться в тартарары. Но я продолжал стоять, словно изваяние, не смея двинуться с места.
- Нет, - отчаянно цеплялся я за надежду, - нет, этого не может быть. Это просто сон, кошмар, что привиделся мне среди ночи. Это чудовище не могло оказаться у меня дома! -
И тем не менее, он сидел напротив меня, раскорячившись и уперев толстые ноги в облезлый паркет. На его руке была странная татуировка – падающие листья. «Что это может означать?» – успел подумать я.
Когда он заговорил, голос его обескуражил меня. Звук его был настолько высок, что походил скорее на голос женщины или ребёнка. Но это был именно его голос, голос того существа, что без приглашения расположилось в моей комнате. Косильщик не назвал своего имени. Ухмыльнувшись, он извинился за столь нежданный визит и объяснил, что давно хотел побеседовать с литератором, что живёт за маленьким пыльным окном.
Я был ошарашен. Откуда он узнал, что я писатель, ведь я не говорил никому ничего подобного! Но, оказывается он был уверен, что человек умеющий читать книги, конечно же и сам что-то пишет. А потому тут же, без промедления, видимо надеясь, что я включу его рассказ в какую-то свою книгу, поведал он мне горестную историю их семьи, шестнадцати братьев близнецов, что выросли на руках безумной матери и несчастного отца, которому во всём стремились подражать.
Их отец, огромный молчаливый садовник, погиб ужасной смертью при исполнении своих служебных обязанностей. Он был растерзан зарослями кустарника в тот самый момент, когда зубы его пилы уже вгрызлись в жёсткую чащу, но не смогли прорваться и застряли в переплетении ветвей и стволов. Цепь сорвалась с зубьев и с огромной силой ударила отца по лицу. Казалось, что кусты только и ждали этой первой крови, выступившей у него на виске: тысячами своих шипов они набросились на него и на глазах ошеломлённых братьев стали терзать его тело. Мотор пилы продолжал работать, но ветви уже переплелись с руками садовника и вырвали у него бессмысленное теперь оружие. Отец, пытаясь удержать равновесие, отчаянно рванулся всем телом, но огромные шипы вонзились в его ноги и он, закричав, рухнул в ощетинившийся иглами зелёный покров. Кустарник, распахнув смертельные свои объятия, принял его в себя и заросли мгновенно сомкнулись над его головой. Садовник исчез в их прожорливом чреве, не успев даже позвать на помощь.
Всё произошло столь стремительно, что потрясённые близнецы, застывшие в оцепенении в каких-нибудь двадцати метрах от отца, не смогли в первый момент даже сообразить, что с ним произошло. А когда, опомнившись, размахивая пилами и топорами, они бросились на его спасение и подбежали к кустам, садовника уже не было видно в густом зелёном месиве.
Братья проработали весь день и всю ночь. В поисках отца они вырубили всю цепь кустарника на протяжении километра. Но его останков им так и не удалось найти. Более того, им даже не удалось обнаружить его знаменитой огромной пилы, что так подвела его в последний час. Лишь её разорванную ржавую цепь выкинул им, словно в насмешку, кустарник.
Мать их, не выдержав обрушившегося на неё несчастья, сошла с ума. Целыми ночами бродила она вдоль кустов в поисках своего безвестно пропавшего мужа, шепча при этом жаркие ласковые слова любви. Братья, встревоженные состоянием, в котором она пребывала и, опасаясь за её здоровье, стали запирать её по ночам в сарае, где хранился садовый инвентарь. Но убитая горем женщина заводила все пилы и под их душераздирающий жуткий вой нагая, посреди сарая, выплясывала безумный танец. Каждую ночь она выпиливала кусок деревянной стены, и голая пробиралась к кустам. В самую гущу их выкрикивала она страстные грубые слова раскалённой любви. Тело её содрогалось, руки блуждали по животу и груди, а губы сладострастно кривились.
Весь город смущала она своими ночными побегами, ибо любовная похоть её была столь велика, что и другие, вполне благонамеренные матроны, не испытав подобного горя, бросали по ночам своих детей и супругов и присоединялись к её страстным безумствам. Уже через месяц словно немыслимый дурман охватил город: ряды голых стенающих от желания женщин стояли напротив цепи кустарника и выкрикивали ему самые ужасные слова жгучей своей сладострастной любви. Ветви кустов шевелились, раскачиваясь под порывами ветра, и казалось, что и они дрожат от истомы. Изнемогая, женщины протягивали им свои груди, поворачивались спиной, оттопыривая зады, распахивали горячие яростные объятия, и казалось, ещё немного и проклятые кусты ответят им, приняв их на свои зелёные чресла. Это помешательство охватило весь город. Уже и мужчины, главы семейств, отправлялись вместе с супругами на эти ночные оргии. Вместе с женщинами, словно дикие вакхические козлы, вожделея, скакали они вдоль кустарника, грозя ему своими твёрдыми, уставленными в небо фаллосами.
Единственными нормальными людьми в городе казались себе шестнадцать братьев. Они не участвовали в ночных вакханалиях. Наоборот, когда и дети, подражая родителям, потянулись к кустам, желая принять участие в зелёном беспутстве, братья стали уговаривать, убеждать сограждан отказаться от порочного увлечения. Никто не спорил с ними, наоборот, днём все разделяли их мнение, осуждая вместе с ними ночной разврат. Но лишь наступали сумерки, население города высыпало на улицы и, на бегу срывая с себя одежды, мчалось к проклятым кустам. Эти кривые узловатые ветви, эти сочные нежные листья, даже эти острые, похожие на иглы шипы, обладали какой-то магнетической силой. Они завораживали, притягивали сотни голых людей, вызывая у них самые порочные, самые тайные и безумные желания.
Никогда добропорядочное население города не предполагало, что оно может быть обуреваемо такими страстями. Благонравные горожане, проносясь вдоль кустарника в дикой пляске, совокуплялись прямо на глазах у него, специально выбирая такие невообразимые позы, чтобы проклятые кусты могли бы не только хорошенько всё рассмотреть, но и возжелать их, спаривающихся с криками, ругательствами и рыданиями.
Братья, как только могли, изо всех сил, днём боролись с кустами: они спиливали их до основания, топорами вырубали корни, даже разводили костры, пытаясь выжечь и след от проклятого отродья. Но чтобы они не делали, какие бы усилия не предпринимали, ночью ненавистная зелень распрямлялась и подымала голову вновь. Невозможно было понять, как растительность, уничтоженная дотла днём, с наступлением сумерек вновь появлялась и властно манила к себе обнажённые дикие орды.
Люди начали поклоняться кустам, они уже, не стесняясь, обвивали свои одежды растительностью, а некоторые даже умудрились сочинять гимны, посвящённые их плодовитости, и не скрываясь, открыто распевали их на улицах города. Безразлично взирали они на то, как братья из последних сил борются с зелёными насаждениями, словно зная, что вскоре, в сумраке, всё равно наступит их час. Ведь ночью никто из самоотверженных родственников не мог даже помыслить себе о том, чтобы подступиться к кустам - толпа разорвала бы его на части. Ночью заросли были неуязвимы.
Наваждение это, немыслимое это исступление прекратилось столь же неожиданно, как и началось: в одну из адских ночей в конце месяца элуль вдова садовника, не выдержав огня, сжигавшего её лоно, прыгнула в самую гущу кустов. На глазах у сотен обнажённых людей кусты разверзлись, приняв долгожданную жертву: вдова садовника забилась, крича нечто нечеловеческое, волосы её встали дыбом, ноги распахнулись с неимоверной силой, её подкинуло ввысь, живот выгнулся, груди поднялись, страшная судорога пронзила всё её тело, она взвыла и рухнула в чрево кустов.
Многие потом утверждали, что они видели, как разорванное её тело долго ещё билось в прожорливой ветвистой утробе. Люди, всего минуту назад скакавшие и развратничавшие, словно дикие звери, застыли в оцепенении. Дрожь, похожая на содрогание, прошла по кустам. Всё замерло, и пронзительная тишина повисла в воздухе. Слышно было лишь дыхание людей и тихий хруст прожорливых веток.
- Никто из этих людей! - и тут садовник вдруг вскочил на ноги и потряс кулаками, - Никто! - лицо его изменилось, и гримаса ненависти застыла на нем. - Никто даже не пошевелил пальцем, чтобы помочь ей. Они ни сделали ни-че-го! - закричал он. - Их много было в первом ряду, тех, кто мог бы спасти ее! - Дыхание его стало прерывистым и мне показалось, что еще чуть-чуть и он в бессильной ярости набросится на меня. Но постепенно, медленно он успокоился, плюхнулся на диван и вновь продолжил рассказ.
Итак, толпа замерла от ужаса, и никто не решился сделать даже шаг, чтобы помочь его матери. Но вот кусты вновь зашевелились, как будто бы сильный ветер взрыхлил их шерсть, медленно стали они втягивать, подбирать свои ветви, листья свернулись в комки, кусты ужались, а ещё через миг вся цепь зарослей словно выдохнув, прыгнула и приблизилась к людям. Голые жители города, заворожено глядя на ожившую густую зелёную массу, затаили дыхание. Кусты вновь шевельнулись, прямая их цепи дрогнула и, не спеша, сантиметр за сантиметром, стала ползти на людей. Концы этой огромной цепи, подкрадываясь, начали приближаться друг к другу. Вот кусты образовали уже гигантский полукруг, концы которого стали стремительно смыкаться. Застывшие люди, в онемении наблюдавшие это движение, вдруг закричали, задвигались, с дикими криками понеслись в разные стороны, намереваясь вырваться из сжимающегося круга, но кусты опережали их, неумолимо сдвигаясь и закрывая проход, через который хотела прорваться толпа. Кустарник, будто содрогаясь от вожделения, своими ветвями цепко хватал людей. Ветки обвивались вокруг ног, талий, грудей, впивались им в волосы и забивали листьями рты. Люди, хрипя и задыхаясь, бились в этих смертельных объятиях. Стебли вырвали у кого-то огромный член и теперь победно размахивали им над орущей метущейся толпой. Какую-то женщину насадили на сук и насиловали прямо на глазах обезумевших родственников. Кого-то подняли за ноги и теперь волокли по земле. А кого-то, подбросив в воздух, поймали на лету и заглотили живьём.
Люди от ужаса и бессилия готовы были сойти с ума. Казалось, этому кошмару не будет конца. Заросли неистовствовали, поглощая людей. Шестнадцать братьев на другом конце города, заслышав предсмертные крики несчастной толпы, схватили свои пилы и топоры и бросились на спасение. Но они не могли приблизиться к прожорливому зелёному месиву - их время ещё не наступило. До рассвета они были бессильны: кусты пожрали бы их вместе с толпой. Стоя на почтительном расстоянии от разбушевавшейся стихии, рыдали они, наблюдая за страданиями соотечественников.
Первые лучи солнца врасплох застали сошедший с ума кустарник. Кусты-насильники, кусты-людоеды, ослеплённые рассветом, ослабили свою мёртвую хватку и выпустили людей. С победным криком шестнадцать братьев бросились на заросли. Они крушили врагов, разрубая корни и ветви. Их пилы, словно долгожданные мстители, вгрызались в ненасытное кустистое чрево. Огнём выжигали они мерзкого зелёного каннибала. Спасшиеся, а таких оказалось всё-таки большинство, с тоской и ужасом глядели на поле боя. Они не могли поверить, что ещё недавно здесь было место их необузданных утех и отвратительных прелюбодеяний.
С тех пор братья стали городскими героями и получили почётное право пожизненно бороться с зелёным чудовищем. А жители города поклялись торжественной клятвой никогда более не выходить ночью голыми из своих домов. С отвращением и брезгливостью вспоминали они уже на следующий день, как охватила их похоть. Даже одно только упоминание об этом вызывало у них страдание и душевную боль…
Но, впрочем, вскоре им уже удалось все забыть. Шестнадцать же братьев, поделив город на равные участки, каждый год в месяц элюль выходили теперь с пилами в городские сады продолжать дело своего героического отца.
Так косильщик закончил свой рассказ. Я был потрясён. Ничего подобного в своей жизни я никогда не слышал. Я даже не мог предположить, что в этом городе происходили столь ужасные события. Почему же никто не рассказывал мне об этом? Косильщик, как бы услышав мои невысказанный вопрос, тут же напомнил, что для жителей города эти воспоминания чрезвычайно болезненны. Они, не делают им чести, а потому они, конечно же, сумели их навсегда забыть.
После всего сказанного, даже лицо косильщика, видевшееся мне поначалу столь свирепым, приобрело, казалось, некие благородные, мужественные черты. Безусловно, я вообще склонен к преувеличениям. Например, рот его, ранее напоминавший мне бездонную щель, оказалось мог расходиться в приятной, почти добродушной улыбке. Даже прежнее моё отношение к его фигуре теперь показалось мне предвзятым. Он скорее походил на большого грубовато-милого толстяка, чем на гиганта-злодея. Только глаза его почти не изменились. Я не мог отделаться от впечатления, что они также пусты и внимательны, как и тогда, когда смотрели на меня сквозь пыльное окно. Впрочем, я столь мнителен, что, отдавшись собственным богатым фантазиям, смог бы, пожалуй, и невинного отрока принять за зловещего Франкенштейна.
- Кстати, - неожиданно продолжил косильщик и голос его изменился, - ужасная травма, полученная тогда, сказалась даже на наших детях. Мы до сих пор не можем смириться как вели себя люди, когда погибала наша мать. Мы поминаем ее каждый год, - он покосился на меня и замолчал.
Наступила пауза. Она затягивалась. Молчание становилось слишком неловким. Я не знал, как мне прервать его. «Да, - глупо поддакнул я, чтобы сказать хоть что-нибудь, - непросто пережить такое...» Он внимательно посмотрел на меня своими маленькими круглыми глазами и усмехнулся: «Приходите в Читальный зал… Они были в первом ряду.»
Я не понял, что он имел ввиду, фраза показалась мне абракадаброй. Но мне стало неуютно от этой усмешки. Хотя я тут же отогнал от себя неприятное чувство. Я еще раз взглянул на его татуировку. Поймав мой взгляд, он вновь усмехнулся и объяснил: «Это, чтобы не забывать! В элюле падают листья.»
Вдруг косильщик встал, ещё раз извинился за свой нежданный визит, и сославшись на неотложность работы, неуклюже раскланялся и стремительно покинул мой дом. Я проводил его до дверей.
Долгое время ещё не мог прийти я в себя, ошеломлённый его рассказом. Я подошёл к окну. Там, в городском саду, трудился мужественнейший человек, который рискуя вместе с братьями жизнью, хотел спасти от ужасной смерти население города. Мне захотелось распахнуть, наконец, это окно, высунуться так, чтобы волна свежего воздуха вошла в мою комнату, вдохнуть полной грудью и крикнуть этому человеку, что я восхищён его смелостью и благородством.
Но когда я, уже намеревался освободить скрипучие деревянные рамы и в порыве восторга раскрыть окно, что-то остановило меня в последний момент. Это что-то не было даже мыслью, это скорее походило на некое неясное ощущение. Я и сам не смог бы себе объяснить, что именно я почувствовал. Не знаю, почему я тогда не раскрыл окно, а вместо этого вновь прильнул глазами к узкой щели. То, что я увидел, показалось мне очень странным. Косильщик стоял напротив окна и, пристально смотрел на меня сквозь пыльное стекло. Мне показалась, что на лице его вновь играет усмешка. В смятении отпрянул я от окна... Зачем вообще он рассказал мне всё это?
С тех пор жизнь моя, наполненная сочинительством, вернее попыткой его, совершенно изменилась. Я не мог спать спокойно, зная, что каждую ночь напротив меня растёт и набирается соков зелёное чудище. Я не понимал жителей города - как вообще можно делать вид, что ничего не происходит, когда жизни твоей угрожает опасность? А вдруг кустарник опять взбесится и ночью нападет на людей? Или опять найдётся какая-нибудь сумасшедшая, которой взбредёт в голову соблазнить его? Да вообще, что мы знаем о загадочном этом явлении?
Я пытался припомнить, слышал ли я когда-нибудь о чем-то подобном. Но вспомнить мне удалось лишь статью Британской Энциклопедии с повествованием о событиях 1533 года в городе Ленце, когда лианы, завезённые туда каким-то заезжим конкистадором, за несколько дней так обвили дом губернатора, что ему вместе с семьёй пришлось спускаться вниз по верёвочной лестнице. После чего несчастного испанца объявили учеником дьявола и радостно сожгли на городской площади.
Несмотря на увлекательность описываемых событий, к моим знаниям это ничего не прибавило. Единственно, что мне удалось еще вспомнить из программы гимназии - это описание нескольких видов американских цветов и кактусов, пропитанием которым служат насекомые и мелкие грызуны. Но, во-первых, все эти добрые растения находились на другом континенте, а во-вторых, трудно было себе представить, что аппетит их вырастет до таких размеров, что они вынуждены будут отказаться от вкусных полевых мышек и начнут обедать жителями этого города.
Я решил попробовать разговорить кого-нибудь из прохожих. Но попытка эта была обречена на неудачу. Тогда я разыскал своего прежнего соседа, кулинара Рутера, который когда-то предупредил меня о той роли, что готовил мне город. Я надеялся - он будет более великодушным ко мне, ведь он должен помнить, что амплуа мессии мне навязали.
Каково же было мое удивление, когда оказалось, что он вообще ничего не помнит. При этом он был абсолютно искренен. С трудом он еще смог вспомнить, что я совершил что-то нехорошее, но что предшествовало этому и что именно я совершил, он уже забыл окончательно. Я попытался завести с ним разговор о том, что волновало меня сейчас более всего, но он согласен был без умолку болтать на любые темы, но как только разговор касался садовника, он скучнел, вновь повторяя, словно попугай, что садовник славный малый и беседа, столь увлекательно текшая до сих пор, прекращалась сама собой. При этом мои довольно прозрачные намёки на подозрительно быстрый рост окружающих нас кустов и вовсе оставались без ответа. Лишь взгляд его полный настороженного недоумения ловил я на себе. О братьях садовника он тоже бормотал что-то невразумительное, а на мой прямой вопрос - Есть ли у того братья? - пожав плечами, ответил вопросом - А почему бы им, собственно, и не быть?
К его логике невозможно было придраться, а ловкость, с которой уходил он от волнующей меня темы, была виртуозна. Если только это была ловкость, а не амнезия. Глядя на бывшего моего соседа, который выглядел абсолютным простаком, я стал склоняться к последнему. Мне ничего не оставалось, как признать своё поражение. И я оставил его в покое. Уходя, я обернулся. Он еще долго стоял на дороге и махал мне во след рукой.
Беспокойство мое возрастало с каждым днем. Я ничего не мог с этим поделать. Я опять почти забросил свое сочинительство, хотя до конца книги оставалось уже не так много. Каждую ночь я просыпался в холодном поту, представляя себе, как отвратительные зелёные ветви, словно змеи, ползут в это время к моему окну, сквозь щель пытаются проникнуть в комнату и подобраться к моей постели. Тогда я вскакивал, словно ужаленный, и, крадучись, подбегал к окошку. Ночью ничего невозможно было разглядеть. Как ни старался, я так и не смог понять, что происходит по ночам с этими чёртовыми кустами. Днём, совершая вылазки в городской сад, и обходя кусты стороной, я внимательно вглядывался в их зелёную сердцевину, как будто бы ждал, что увижу нечто, что даст мне ответ на терзающие меня вопросы.
Но кустарник молчал. Молчали соседи, молчал архив с хрониками, погребенный под полками вместе с г-ном Гройсом. Меня преследовало ощущение, что все они сговорились специально, чтобы своим упорным молчанием медленно свести меня с ума. Я даже решил отправиться в путешествие в соседний район нашего городка, чтобы выспросить у местных жителей, что за садовники трудится в их садах? Может быть, мне даже доведётся увидеть кого-нибудь из них. Если они похожи на моего косильщика, значит братья действительно существуют. Но и это не удалось мне выяснить: их садовник видимо, заболел, во всяком случае никто в этот день не видел его. Никто не смог даже описать, как он выглядит. Однако кусты в их садах были подстрижены всё теми же аккуратными ромбами, квадратами и треугольниками.
В действительности, я не мог ответить себе на вопрос, что именно я ищу, до чего хочу докопаться? Если я поверил косильщику, зачем же я проверяю, есть ли у него братья? И почему тогда вместо этого не пытаюсь еще раз сбежать из города, а живу в постоянном страхе перед зелёными людоедами, что растут под самым моим окном? Ведь я даже не проверял, а вдруг поезда вновь останавливаются на нашей станции? А если ужасная эта история кажется мне плодом его больного ума, то чего же я страшусь обыкновенных кустов и для чего вообще косильщику пришло в голову рассказывать её мне?
Я не мог разобраться в собственных ощущениях. Я почти совсем не занимался книгой. Я ничем не мог заниматься. С утра до вечера я пытался ответить на мучающие меня вопросы и каждый раз приходил к выводу, что ответить на них у меня нет возможности. Всё более охватывала меня тревога.
Ночами кошмары преследовали меня. Шестнадцать круглоголовых братьев с пилами наперевес, растянувшись цепью, шли по саду. Вот они замерли, словно по команде, рванули шнуры и пилы загрохотали со зловещим скрежетом. Они шли медленной поступью, неотвратимо приближаясь к дому. Кусты, попадавшиеся на их пути, лишь жалобно вскрикивали перед тем, как обезглавленными рухнуть на землю. Соседи, привлечённые шумом, выскакивали из своих домов и пытались остановить братьев, бросаясь наперерез. Но шестнадцать косильщиков не обратили на них внимание, железный их ряд даже не дрогнул. Соседи, не успевшие вовремя увернуться, валились под пилами, как снопы. Части их тел, вперемешку с обрезками веток и листьев, разлетались по сторонам. Неукротимо братья надвигались на дом. Вот они прошли уже половину пути. Вот преодолели ограду. Вот приблизились к моему окну... Я перестал спать.
Каждую ночь я просиживал у закрытых ставней, прильнув расширенными от ужаса глазами к узкой щели. Я пытался в ночной мгле разглядеть, как шевелится прожорливое ветвистое чрево. Мне казалось, я чувствовал его движение. Оно возникало медленно, как дыхание. Оно зарождалось в самой его сердцевине, постепенно охватывая весь кустарник. И вот уже кусты, раскачиваясь и шевелясь, вырастали у меня на глазах, протягивая ко мне свои ветвистые узловатые руки.
В пять часов пятнадцать минут я отскакивал от окна и прятался в глубине комнаты. Славный косильщик стоял на другой стороне улицы и пустыми, как смерть, глазами, сквозь пыльное стекло в упор рассматривал меня.
Я чувствовал, что силы мои на исходе. Я не мог этого более выдержать. Я забился в угол. Там нечем было дышать. Я не дышал. Я ждал... Я ждал, когда уже окаянные ветви разрушат, наконец, мое окно и ворвутся в комнату зелёной прожорливой лавой. Тогда и дверь квартиры разлетится вдребезги и безликий косильщик, кровожадно взмахнув пилой, наконец-то занесёт её над моим горлом…
Я очень устал. Я так устал, что вновь принялся сочинять. И не знаю, заразился ли я от горожан, словно вирусом, даром забвения, но на какое-то время я вдруг забыл о садовнике. Как это случилось – не могу понять до сих пор. Видимо, в какой-то момент мне не удалось умереть от страха. И тогда ничего не оставалось, как только схватиться за сочинение, словно за спасательный круг, что не даст мне погибнуть в море собственного безумия.
Но и приступ сочинительства вскоре прошел. Книга моя топталась на месте, и я никак не мог сдвинуть вперед ее неуклюжее тело…
Вдруг в дверь постучали.
Я замер, не зная, что меня ждет. Снаружи раздавалось какое-то шушуканье и повизгивание. Не выдержав, я настежь распахнул дверь. На пороге стояли два брата, временно исполняющие роль почтмейстера. Те самые, которые когда-то хныкали у меня на плече. «Вам телеграмма!» - торжественно произнесли они, после чего захихикали, что-то залопотали и убежали.
Мне не от кого было получать телеграммы. Я развернул комок бумаги, который они всунули мне в руку. На нем ничего не было написано. Да, ведь никто в городе и не мог ничего написать. Странно, что же они имели ввиду под телеграммой?
Вдруг я услышал чей-то невероятно скрипучий голос – было ощущение, что сразу все половицы этой ужасной квартиры обрели дар речи. Я обернулся – моя хозяйка разговаривала человеческим языком! Правда, произнести ей удалось только одну фразу: «Вас пригласили в Читальный зал».
На все мои дальнейшие расспросы – Кто пригласил, какой Читальный зал, зачем? – раздавалось только немыслимое ее скрипучее бормотание. «Какая-то глупость! - думал я, второй раз услышав это название. Какой читальный зал может быть в городе, где не умеют читать ?!»