роман "Свидетельство"
Да, в это время мне было уже не до сочинения книги. У меня началась бессонница. Как-то ночью я вышел на улицу. Не успел я закрыть дверь парадного, как вдруг откуда-то сбоку подскочил ко мне высокий сутулый человек, видимо, с вечера поджидавший меня у подъезда.
«Послушайте, послушайте. Я могу довериться только Вам. Кроме Вас меня никто не поймет. Я вижу, Вы любознательный человек. Нет мне спасения!» - схватив меня за пуговицу и постепенно отрывая её, быстро заверещал он. «Господи, - подумал я, - только этого мне не хватало. Теперь каждый безумец в этом городе будет мучить меня своими признаниями!» «Идемте, идемте» – он подталкивал меня прямо к скамейке и, наконец, почти насильно усадив, навис надо мной, начав что-то бормотать горячим отчаянным шепотом. «Послушайте, - наконец почти вскричал я, - перестаньте шипеть мне в ухо! Я не понимаю не единого Вашего слова. Если Вы хотите мне что-то сообщить - успокойтесь!» Мои несколько фраз произвели на него удивительное впечатление. Он немедленно развалился на скамейке, заложив ногу на ногу, достал из кармана трубку и, неспешно посасывая ее, начал вещать.
«Трудность заключается в том, - так начал он, - что мои девятнадцать детей совершенно не слушаются меня.» «Как плодовиты, однако, жители этого города» - невольно подумалось мне. Но он, заметив, что я отвлекся, голосом директора школы призвал меня к порядку: «Прошу внимания! Вещи, которые я сообщу Вам, чрезвычайно важны и значительны».
Откашлявшись, он продолжил: «Я хотел бы заметить, что со стороны можно даже подумать, что они не испытывают ко мне ни малейшего почтения. Хотя в действительности, это, конечно, не так. Я слышу, как они время от времени говорят обо мне. Вчера, например, старший сын спросил у сестры, жив ли ещё наш отец? Конечно я жив, раз слышал его вопрос… Это проявление заботы всё-таки трогает меня. Значит они не только помнят обо мне, но им не безразлична и моя судьба. Конечно, при этом я страдаю от того, что они не выполняют моих указаний».
Я несколько опешил от перемены, произошедшей с ним. Он витийствовал как ни в чем не бывало, как будто бы не он еще несколько минут назад отрывал мою пуговицу, умоляя выслушать его.
Тем временем он скрестил руки на груди и словно несправедливо оклеветанный Иов, устремив свой взор вдаль, продолжал ораторствовать: «Безусловно, мне также обидно, когда они останавливаются возле чулана, как бы не замечая там моего присутствия, и обсуждают друг с другом подробности самого интимнейшего характера, которые без всякого сомнения не подобает обсуждать детям… Мне вообще не нравятся те отношения, в которые они постоянно вступают друг с другом. Иногда мне удаётся кое-что разглядеть, и я всячески выражаю своё глубокое возмущение увиденным. Особенно тогда, когда они занимаются этим все вместе. Да ведь и современная медицина возражает против подобного времяпрепровождения! А с моральной точки зрения это переходит все границы дозволенного. Я категорически возражаю против подобных развлечений!» Возмущаясь, он даже вскочил со скамейки, чтобы громогласно, на всю улицу, заявить свой протест, но вовремя понял, что погорячился и, боязливо взглянув на меня, снова уселся, вздохнул и продолжил уже более миролюбиво.
«Я ведь не пытаюсь навязывать собственные взгляды моим домочадцам. Боже сохрани! Я достаточно терпим и толерантен, – вдруг почему-то начал оправдываться он. «Меня нельзя обвинить в тирании. Но каждый имеет право высказать своё мнение. И я вправе выразить своё несогласие. В конце концов, есть пределы приличия. Существуют же какие-то нормы отношений между отцами и их детьми. Прошу оказывать должное мне уважение!» – он опять вдохновился, но вовремя осекся.
«Ах, - продолжил он, - конечно же я понимаю, что дети мои не являются чудовищами, да и я не тот идеальный отец, что может явиться примером для подражания. Но тем не менее отпрыски должны брать лучшее от своих родителей. Я не ретроград! – вдруг вскрикнул он. - Но есть же границы! Позавчера, например, они вообще забыли меня покормить и мне пришлось поймать несколько мышей, случайно забредших в моё убежище, и съесть их сырыми. Не могу сказать, что это доставило мне удовольствие… Я вообще не понимаю своих детей, как можно забыть покормить собственного отца? Ведь он же всё-таки не собака, не кошка! А недавно мой старший сын прямо под моей дверью имел сношение с нашей нянькой. Я просто не могу уяснить себе, чем она так привлекает детей? Каждую ночь все девятнадцать человек залезают в её постель и до меня доносится их восторженный крик и яростное нянькино хрюканье». Он достал большой носовой платок и вытер вспотевший лоб.
«Что они в ней нашли? Она огромного роста, её отвислый зад колышется при ходьбе, а груди напоминают две большие длинные дыни. К тому же она очень стара. Какой, право, дурной вкус у моих отпрысков! Особенно отвратительно зрелище, которое я частенько наблюдаю, прижавшись к замочной скважине: когда нянька, идущая по коридору, вдруг останавливается и мои многочисленные чада немедленно ныряют под её широченную юбку и оттуда доносится такое мерзкое чмокание, чавканье и хлюпанье, что я готов закрыть уши руками и бежать, бежать, чтобы только не слышать этих ужасных звуков. А наглая старая распутница стоит, широко расставив свои толстые, похожие на столбы ноги и, закинув голову, ржёт, как настоящая лошадь». Он снова вытер лоб и продолжил.
«Быть может, когда она была молода, она и была чуть привлекательнее, но сейчас её жирное тело не вызывает у меня ничего, кроме содроганий. Думаю, что беспутная нянька и дети лгут, когда утверждают, что именно она является их матерью. Я не склонен верить в подобную чушь, но, если это всё-таки правда, тогда их взаимоотношения кажутся мне ещё более отвратительными. Странно, как они сами не понимают этого!» - с пафосом возмущенно закончил он, бросив платок на землю.
Я онемел. Мне казалось, что я ничего не понял из его рассказа, а если и понял, то, видимо, абсолютно неверно. Однако он, несколько горделиво поглядывая на меня и ничуть не смущаясь, продолжил.
«Знаете что, скажу Вам откровенно, - он несколько раз огляделся по сторонам и перешел на шепот, - Мне думается, что эта старая толстая тварь вообще играет слишком большую роль в нашем доме. Без сомнения, это она настраивает против меня детей. Дети же хоть и выглядят великовозрастными балбесами, по существу своему совершеннейшие младенцы. Ну разве стали бы взрослые серьёзные люди запирать своего отца в чулан? Конечно, нет. Согласитесь, это было бы совершенное безрассудство. Уверен, что дети поступили так по наущению похотливой развратницы. Это она, привлечённая их прелестями, соблазнила всех девятнадцать невинных существ. У них наверняка не хватило сил противостоять её гадким наклонностям» - тут я заметил, что на его глаза навернулись слезы.
Смахнув их, он вдруг продолжил деловым тоном: «В чулане, кстати, совершенно невыносимые условия. Там так узко и тесно, что я не могу даже растянуться во весь рост на этом сыром склизком полу. Поэтому, представьте себе, большинство времени мне приходиться проводить скрючившись, подтянув к подбородку колени и упершись спиной в противоположную стену. Это очень неудобная поза: ноги затекают, а спина болит так, будто её били железными палками... И вот в этом отвратительном чулане мне приходиться бессмысленно проводить свою жизнь. Иногда я думаю – как сильны страдания мои! И в этот момент горькие слёзы начинают катиться из глаз моих беспрестанно. Единственная моя отрада, это встать на четвереньки, прильнуть глазом к замочной щели и наблюдать за тем, что творится в доме. И я, невольный свидетель примерзких дел, содрогаюсь от ужаса, наблюдая за этим».
Тут он и вправду всплакнул, а еще через мгновения зарыдал уже навзрыд, пытаясь придвинуться поближе и залить мой сюртук своими слезами. Я вынужден был отталкивать его обеими руками, но он оказался неожиданно силен, и я понял, что еще чуть-чуть и я просто упаду со скамейки. Мне ничего не оставалось делать, как вскочить, схватить своих «Знаменитых людей», с которыми я теперь не расставался, и стукнуть его ими по голове. Тут он притих, сжался словно маленький испуганный кролик и быстро, быстро стал вытирать слезы. После чего трубно откашлялся, как будто собирался выступить перед большой аудиторией, но вспомнив, видимо, обо мне, стал косить глазом и жалостно, плаксиво продолжил.
«Вчера я подвергся ужасному надругательству: дверь моего чулана неожиданно распахнулась и проклятая нянька, задрав свои юбки, под радостные крики моих детей, коршуном набросилась на меня. Она навалилась всем своим жирным телом, и в мгновения ока содрала с меня мои голубые батистовые штаны. Я пытался защищаться, но старуха-блудница с такой яростью атаковала меня, что я понял - мне не удастся оказать ей должного сопротивления. Как только она почувствовала это, она принялась насиловать меня под оглушительный хохот всех девятнадцати детей. Ворча и похрюкивая, беспутная нянька насиловала меня весь день. Отпрыски мои всячески старались ей в этом помочь. А когда я, обессиливший и почти бездыханный молил их о пощаде, они только насмехались надо мной. Под вечер, по-прежнему хохоча, они покинули моё убежище, вновь захлопнув дверь чулана на крюк.
Они бросили меня, скрюченного, на мокром полу. Я уже не надеялся, что доживу до рассвета. Но утром, даже не выспавшись, ведь утехи их длились всю ночь, они вновь отворили дверь моего чулана и внимательно осмотрев меня, закричали: «Теперь уже видно, что он ни на что не годится!» После чего пообещали взять длинную суровую нитку и привязав к ней мой член, провести меня так по городу. Они надеются, что прохожие, завидев нашу процессию, вместо того, чтобы прекратить ужасные их проказы, будут лишь хохотать, весело хлопая няньку по её отвислому заду. А многие добропорядочные матроны остановятся и указывая своим дочерям на меня, скажут: «Посмотри, вот он, жалкий отец». Даже их мужья будут смеяться надо мной. «Вот так ничтожная участь!» - воскликнут они, и в голосе их не будет и тени сочувствия.
За что? – вдруг закричал он - За что подвергся я ударам судьбы?! Но не к кому мне обратиться, ибо мир вокруг равнодушен к моим страданиям. Кто-нибудь из детей вскочит мне на спину, и кавалькада наша прошествует по улицам. Толпы мальчишек побегут за ней, дети мои беспрестанно будут дёргать натянутую нить, что принесет мне неисчислимые страдания и никого не найдется в городе, кто проникся бы сочувствием и освободил бы меня от ужасных пыток!»
В порыве вдохновения он вскочил на скамейку.
«Дети приволокут меня на городскую площадь, скуют мне руки и ноги, а свободный конец нити привяжут к верху колонны, что высится посреди площади. Потом они побегут в кабачок, где развратная нянька, напившись наливки, уже будет прелюбодействовать, развалившись на огромном столе, и принесут оттуда кусок картона и цветные карандаши. Устроившись у моих ног, они, послюнявив грифели, попросят того, кто умеет писать, вывести на картоне огромными буквами – «Несчастный отец!». После чего вырежут в картоне дырку и наденут его, словно хомут, на мою шею.
И я буду вынужден и в дождь, и в холод стоять на центральной площади привязанный суровой ниткой за член, надеясь только на одно - быть может наша колонна не выдержит непогоды, рухнет вниз, и освободит меня. Или навсегда погребёт под своими обломками!»
Так закончил он свой патетический спич и бросился передо мной на колени: «Умоляю Вас! Умоляю. Мне удалось сбежать от них ненадолго. Они поймают меня. Но я заклинаю Вас, помогите! Господи, помогите!» Он вскочил, потом наклонился надо мной и зарыдал. Я почувствовал, что, если не соглашусь, этот безумец ни за что не отстанет от меня. «Да чем же я могу Вам помочь?» - крикнул я, на всякий случай держа наготове книгу. «Только одним, слышите, только одним! - невыносимо громко заверещал он, - Когда они придут к Вам с куском картона и попросят написать на нем «Несчастный отец» скажите им, что и Вы не умеете писать!»
Все это напоминало сумасшедший дом. Конечно, я не поверил ни одному слову этого психа и потому с легкостью пообещал выполнить его просьбу. Ненормальный перестал рыдать, долго тряс мою руку, как и большинство жителей этого города лез целоваться, снова плакал, благодарил, снова тряс руку, и я уже начал подозревать, что это не прекратиться никогда. Вдруг он замер, увидев что-то за моей спиной, и задрожал. Я обернулся. Какая-то группа показалась из-за угла. Ее возглавляла непомерных размеров женщина с большим задом и тяжелой массивной грудью. Позади нее шла целая куча детей от мало до велика. Последние двое держали большой кусок картона, а из карманов у них торчали цветные карандаши. «Прощайте!» - с невыразимой печалью раздалось рядом со мной и человек, которого еще пять минут назад я считал душевнобольным, подобрав платок, сгорбившись и волоча ноги поплелся навстречу остановившейся в его ожидании процессии. В последний раз, уже подходя к ним, собеседник мой обернулся и губы его прошептали: «Несчастный отец!». Дети, радостно подскочили к нему, подхватили под руки и со смехом весело побежали, уводя его от меня. На прощание огромная женщина обернулась, подмигнула мне и послала воздушный поцелуй. Процессия повернула за угол и исчезла.
Ошарашенный смотрел я им вслед. Я все ждал, когда они вернуться и с хохотом закричат о том, как здорово они провели меня. Но никто не вернулся. Я остался один.
Вернее, я предполагал, что остался один. Как будто почувствовав чьё-то присутствие, я оглянулся и с трудом, но разглядел какого-то мальчика, стоявшего неподалёку в тени фонаря. Видимо, он был свидетелем этой сцены. Он был в коротких бриджах и аккуратной курточке, из-под которой выглядывал белый воротничок рубашки.
- Что ты делаешь на улице в столь поздний час? - спросил я, еще не пришедший в себя от случившегося - Я не видел тебя здесь раньше, - добавил я почти строго, приглядевшись к нему.
- Да, - ответил он вежливо, - наша семья ведёт очень замкнутый образ жизнь. Мы почти не выходим на улицу. Но живем здесь довольно давно.
- Странно, что я тебя здесь никогда не видел, - повторил я еще раз. – Я знаком со всеми соседями.
- А мы редко общаемся с ними - ответил он, как мне показалось, задумчиво. – Но все о них знаем. Отец, быть может Вы его видели, у него такая чёрная патлатая борода, проделал много дырок в стенах нашей квартиры. И ночью все мы следим за соседской жизнью.
- Зачем? – опешил я.
- Потому что то, чем они занимаются – странно… - ответил мальчик, - Почти все наши соседи кряхтят и возятся в своих постелях. Они не знают, что мы наблюдаем за ними. Они и вправду чудаки: вдруг ни с того, ни с сего забираются друг на друга. Ни я, ни моя кривоногая сестра, ни даже наш всклокоченный отец с толстухой матерью никогда не делаем ничего подобного.
- И… вам нравится то, что вы видите? – спросил я, почувствовав себя совершенно обескураженным.
- Да, нет – ответил он. - Мы разглядываем их потных, храпящих, поскуливающих и удивляемся: разве они тоже представители рода человеческого? Мне даже кажется, что они ничем другим и не умеют заниматься. Когда бы мы ни заглянули в щель: ночью, а иногда даже днём - они всё время карабкаются друг на друга. Будто и нет у них других дел. -
- Да… нехорошо – глупо пробормотал я, потому что не знал, что сказать.
Вежливый мальчик немного подумал.
- Знаете что, - ответил он, почти укоризненно взглянув на меня, - так говорить некрасиво! Отец учит нас - надо быть благодарным. И когда мы собираемся за обедом, и наша кубышка-мать вносит на столовом блюде украшенного сельдереем заливного младенца, мы каждый раз искренне молимся за благополучие и плодовитость наших странных соседей. -
Мальчик еще постоял немного и, не торопясь, побрел вдоль нашего дома. Я не мог двинуться с места. Ведь это же не может быть правдой! Ведь это же он все выдумал!
- Стой, - закричал я, - Стой!
Мальчик обернулся.
- Ведь это же все ты придумал? Наврал?!
Мальчик внимательно посмотрел на меня, усмехнулся и пожал плечами.
Я замер, как вкопанный. Я ждал появления человека с чёрной патлатой бородой, кубышки матери и кривоногой сестры. Но никто не пришел.
Я не знал, что и думать обо всем этом. Я поднялся к себе в квартиру. «Все. Хватит. Конец. Я не могу больше терпеть этих ослов, переполненных глупыми россказнями, их дамочек, их беспамятство, несчастных отцов и детей каннибалов! Больше не могу! Черт с ней с книгой. Создам ее в где-нибудь в другом месте. Бежать, скорее бежать!»