роман "Свидетельство"
Выйдя в тот день на улицу, я не успел опомниться, как чья-то большая кудлатая голова со всего размаху ткнулась мне в живот. Я вскрикнул от неожиданности и боли. После чего раздались многочисленные извинения и оказалось, что маленькая и очень грудастая госпожа Финк, проходя мимо меня, «оступилась, потеряла равновесие и мы вместе чуть не попадали с ног». Произнося все это, г-жа Финк, как мне показалось, несколько преувеличенно волновалась, подмигивала, краснела, время от времени пытаясь одновременно поправить лиф и потереть ушибленный лоб. Она явно была смущена.
В конце концов, мне надоело и ее смущение, и ее жеманство и я спросил, а нет ли в этом городе чего-нибудь примечательного, например, какого-нибудь музея. Тут г-жа Финк зарделась, словно я сказал какую-то двусмысленность, неожиданно подмигнула и защебетала: «Конечно, обязательно, как же не быть, есть, есть, обязательно есть!» Она взмахнула руками, засуетилась, тут подбежали два ее головастых подстриженных ежиком сына, которых она немедленно куда-то услала и с причитанием: «Сейчас, сейчас», - пребольно ухватила меня за руку, подозревая, видимо, что я могу внезапно исчезнуть. Вдруг, завидя кого-то в начале улицы, она закричала: «Идет, идет!»
Большими шагами ко мне почти бежал какой-то господин, нахлобучивая по дороге маленький не по размеру котелок на свой вытянутый череп. Позади рысью трусили два стриженных сына г-жи Финк, едва поспевая за ним. На ходу он жестикулировал, распахивая костлявые руки с растопыренными пальцами, как будто пытался еще издали заключить меня ими в объятия. Это был длинный и тощий, похожий на гвоздь господин Фромбрюк, как я узнал позже - молочник, а по совместительству экскурсовод местного музея.
Наконец, он остановился, как вкопанный, одной рукой стащил с головы котелок, второй схватил меня за руку и долго тряс ее, рассказывая, как он рад, что ему, наконец, представилась возможность показать кому-то их музей, которым они так гордятся, и который без сомнения является главной достопримечательностью их города, которых в действительности, тут он конфузясь хихикнул, не так уж и много, а, по существу, в этом месте даже краска залила его лошадиную физиономию, всего-то одна – это их музей. Все это он выговорил скороговоркой, вытащил из кармана здоровенный ключ и попытался засунуть его в замочную скважину близлежащей двери. Судя по его бормотанию и неловким движениям, нечасто ему приходилось это делать. Ключ никоим образом не хотел поворачиваться. Замочная скважина была покрыта пылью и изрядно проржавела. Видимо, музей давно не раскрывал никому своих радушных объятий. Наконец, ключ повернулся. Молочник, от избытка чувств почти перегнувшись пополам, распахнул дверь настежь и широким жестом пригласил меня войти.
Передо мной открылась пустая комната со свернутым посредине ее, ковром. Я огляделся. В комнате не было более ничего. Господин Фромбрюк забегал вокруг, взмахивая длинными своими руками и время от времени заглядывая мне в лицо, видимо пытаясь найти на нем следы восхищения. Я еще раз оглядел комнату. В ней ничего не было. Ни на стенах, ни на полу. На ковре был приколот пыльный старый листок, вырванный, видимо, из школьной тетрадки. Приглядевшись, я заметил какое-то слово, выведенное на нем корявыми буквами. И хотя буквы были неумело начирканы детской рукой, я все-таки смог разобрать написанное слово «Энциклопедия». Под ним была выведена первая буква алфавита «алеф». Заметив мои усилия, экскурсовод просиял от счастья. «Видите, видите? – своей скороговоркой забормотал он, сделал паузу и гордо сказал – Это он написал, еще будучи ребенком!»
- Что? – переспросил я.
Тут г-жа Финк, подталкивая меня большой грудью к ковру и обращаясь к экскурсоводу, защебетала: «Господи, да он же ничего не знает!» Тогда молочник большим негнущимся пальцем стал тыкать в ковер, а г-жа Финк заверещала: «Там, там, наш г-н Дворк!»
Я ничего не понял, но судя по общему возбуждения и поминутному заглядыванию с улицы головастых братьев, сообразил, что в свернутом ковре, видимо, и заключена вся суть этой странной достопримечательности. Наконец, всеобщее волнение некоторым образом улеглось и, гоголем расхаживая по комнате, г-н Фромбрюк начал вещать.
«В запасниках нашего музея хранится картина неизвестного художника, на которой великолепно изображен г-н Дворк, еще в детстве задумавший написать энциклопедию».
Мне показалось, что молочник выучил свой монолог наизусть.
«Все мы друзья и знакомые г-на Дворка, - продолжил он, - в выходные дни занимались какими-нибудь полезными вещами: играли в поддавки, мыли грязных детей, прогуливались».
Тут г-жа Финк не удержалась и взвизгнула: «И только он, он, один наш г-н Дворк сочинял энциклопедию!»
Молочник буквально подскочил на месте и так яростно взглянул на нее, что г-жа Финк от страха схватила себя за грудь, спасая, видимо, самое ценное, и опрометью бросилась в угол комнаты, откуда, присев на корточки, искоса, и как мне показалось, несколько призывно, стала поглядывать на меня.
Возмущенный ее поведением Фромбрюк тяжело перевел дыхание, встал в позу и продолжил.
«Нельзя сказать, - произнес он глубокомысленно, - чтобы поначалу сочинение продвигалось успешно. Г-на Дворка всё время отвлекали какие-то пустяки. Стоило ему только занести «паркер» над листом, как тут же в каком-либо углу комнаты раздавалось шуршание. Шорох, скрипение и разная дрянь раздавалось из всех углов. Но наш г-н Дворк не намерен был отступать.»
– Ни за что! - не удержалась Финк, быстро подмигнув мне.
Экскурсовод проигнорировал ее выпад. «Каждый раз, - продолжал вещать он, - стоически заносил г-н Дворк руку с пером, мечтая запечатлеть на листе неисчислимое количество знаний, но проклятый шум не давал ему осуществить замысел. Как он мечтал приступить к его воплощению! Самыми противоречивыми, разнородными фактами до отказа был набит его разбухший несчастный мозг. Они теснились, шумели, сталкивались, при каждом удобном случае пытались спастись бегством, выкарабкаться наружу и навсегда исчезнуть в потоке беспамятства! – голос молочника звенел от возбуждения, а г-жа Финк вскочила и зааплодировала.
«Всех их надо было удержать, сохранить, - с прежним пафосом декламировал Фромбрюк – и разложить по порядку. О, как жаждал он приступить к их описанию, каждому дать оценку, и с убийственной логикой расставить их по местам. И, тогда благодаря его титаническому труду, истина бы, наконец, восторжествовала.
Ведь то, что собирался создать г-н Дворк, - тут молочник откашлялся и торжественно произнес, - не было бессмысленным собранием фактов. Эта была энциклопедия жизни! Раз и навсегда укомплектованная. В ней не было места случайностям, ошибкам и непредвиденному. Всё знание жизни стройными рядами печатных букв должно было уложиться в ней!» – От волнения голос экскурсовода сорвался, и он заходил по комнате, меряя ее большими шагами, время от времени сурово поглядывая на меня, словно именно я был причиной его остановки. Наконец, на всякий случай бросив сердитый взгляд на притаившуюся в углу Финк, он продолжил вдохновенное повествование.
«Но постоянный шум отвлекал г-на Дворка. Он не мог сосредоточиться и ухватить проклятые знания, бегущие из его памяти, словно зайцы. Вначале он не придавал этому значения, но, поняв, что сочинение его не может продвинуться, предпринял суровые меры.»
«Первое, что он сделал – нахально раздалось из угла - это отселил от себя жену вместе с пятью их детьми!»
Молочник только сглотнул и продолжил: «В квартире стало гораздо спокойнее. Первое время г-н Дворк даже не приступал к сочинительству, а просто наслаждался неслыханной тишиной. Но времени для величественного труда всё равно оставалось не много. И потому г-н Дворк принял не менее важное решение - он покинул службу. После чего вызвал ремесленников, и они обили толстым мохнатым войлоком всю его комнату. Все шумы, исходящие от соседей, улицы и крикливых детей, наконец, исчезли. Но что-то не давало покоя…»
На цыпочках, незаметно для витийствующего Фромбрюка, пробравшись на середину комнаты, маленькая г-жа Финк вдруг неожиданно топнула каблучком, выпятила грудь, и всем своим видом продемонстрировала, что готова отбить любую атаку.
Молочник прервался на полуслове, горестно вздохнул и вдруг неожиданно сдался. Он отошел в угол, который до этого занимала Финк, скрестил руки на груди и уперся лбом в стену. Что означала это поза – глубокое ли раздумье, или признание собственного поражения - мне было неведомо.
Расхаживая мелкими шажками посреди комнаты и торжествуя, г-жа Финк продолжила рассказ: «Итак, несмотря на все усилия, что-то все равно мешало нашему Дворку и не давало с головой погрузиться в работу. Так вот, я вам скажу: слишком много мебели было в его квартире. Эти дубовые шкафы, расставленные по всем углам, кресла, на которые он натыкался во время раздумий, стулья, мешающиеся под ногами. Он немедленно разыскал старьёвщика, и тот в полчаса вынес из квартиры всю эту старинную скрипучую рухлядь. Тогда он запер дверь, выбросил ключ в уборную и сел за стол. Он занёс золотой «паркер». «Алеф» - вывел г-н Дворк… И тут понял, что ничего более написать не может! -
- Эта истина внезапно открылась ему! – со слезами в голосе закричал из угла Фромбрюк.
– Да, да – подавив рыдания подтвердила г-жа Финк - его «паркер» дрожал. И, можете себе представить – мертвая тишина стояла в квартире. Думаю, он встал и застегнул сюртук. А потом вцепился в войлок и содрал его со стены.
- О, да! – патетически закричал из угла молочник и встав в позу, продекламировал – Он расстелил его на полу, лёг в середину и, словно куколка неведомой бабочки, завернулся в тяжёлый саван. С трудом выпростал руку и приколол к войлоку свой детский листок.
- Так гласит наше предание, - г-жа Финк утерла слезы платком. «Через неделю, - продолжила она - жена, пятеро детей, и соседи вскрыли дверь г-на Дворка. Большая куколка лежала в центре квартиры. По просьбе семьи и требованиям соседей мы поместили тело в музей. Вот, - показала она на ковер. Слезы душили ее, - Экспонат занял центральное место. Вначале по периметру он был обнесён бархатным шнуром, и мои дети всякий раз протирали его такой маленькой пушистой щёточкой, которая хранилась у нас дома справа от двери.»
Тут г-жа Финк зарыдала в голос: «Но щеточка куда-то запропастилась, а со временем пропал и бархатный шнур!»
«Все мы, все мы, - в отчаянии из своего угла кричал молочник - каждый выходной совершали поход в музей. Посещение его полезно нашим детям!»
«Надолго задумываются они о том, - прорыдала Финк - сколько труда надо вложить, чтобы жизнь твоя не была бесцельна!»
«Ах, - выскочив из угла и простирая ко мне свои длинные руки, крикнул Фромбрюк - мы уже так привыкли к новому местопребыванию господина Дворка, что вскоре наши визиты сюда совсем прекратились!»
«Но мы все, слышите, мы все – с криком бросилась мне на шею г-жа Финк - с любовью вспоминаем нашего кумира!»
«Вот так завёрнутый в свою куколку, - и с этими словами молочник, тоже обнял меня и прижался большой головой к моему плечу - он покоится здесь… И мы, приходя к нему гордимся, гордимся...»
На последних словах взволнованная г-жа Финк с таким рвением стала тереться об меня своей грудью, что я невольно попытался несколько отстраниться от нее, но вспотевший от переживаний г-н Фромбрюк так навалился на меня с другой стороны и столь обильно заливал слезами мою шею, что я вынужден был застыть в этой неловкой позе. Я не знал, как вести себя в подобной ситуации. Фромбрюк наваливался все сильнее, все теснее прижималась г-жа Финк. Я почувствовал, что стоит им только еще чуть крепче прильнуть ко мне, как в какой-то момент тела их, наверное, смогут сомкнуться, пройдя сквозь меня. Я, изловчившись, все-таки вынырнул из тесного плена. Они повернули ко мне заплаканные свои физиономии и столько скорби было в глазах г-н Фромбрюка и такая печаль застыла на лице г-жи Финк, что я и сам на миг пожалел, что отверг их объятия. Впрочем, здравый смысл восторжествовал, я распахнул музейную дверь и выбрался наружу, оставив моих проводников наедине с их переживаниями.
Я возвращался к себе в мансарду и думал – Как оказывается чувствительны жители города… И почему, интересно почему этот г-н Дворк так ничего и не написал, кроме одной буквы?.. Неужели и мою книгу ждет судьба его энциклопедии? – пришло мне вдруг в голову. Неужели я, как и он, обречен, ничего не создав, превратиться в куколку и быть заживо похороненным в какой-нибудь заброшенной кладовке с гордым название «Музей».
Быть может мне не писалось из-за предчувствия такой ужасной судьбы? Ведь мы с этим Дворком похожи: и меня раздражает малейший шум, и я ищу место, где бы закрыться и начать сочинять...
Я никак не мог успокоиться! Злосчастная эта история мешала сосредоточиться и навевала ужасную тоску. Моя книга переваливалась у меня в голове, словно заблудившийся носорог. И огромная эта бесформенная туша, напоминавшая свалку случайных мыслей, обрывков фраз, чужих афоризмов и собственных бессильных проклятий разрывала мою голову изнутри, как только я приступал к сочинению. Очередной раз я решил сбежать от нее и вышел на улицу, с тихой надеждой, что прогулка развеет отчаяние и на моей могиле не напишут «умер от меланхолии».
Comments